Первопроходец в современном искусстве Казахстана

Разряд высокого напряжения исходил от его картин, рисунков, фотографий, объектов и, главное, от него самого, обладавшего тем, что уже давно растеряли и о чем позабыли другие художники, а именно страстью.

Когда в галерее «Тенгри-Умай» открылась персональная выставка Рустама Хальфина, ощущение некоего взрыва после зимней спячки было у многих.

Рустам плакал. Нет, не плакал, а беззвучно рыдал во время открытия выставки, пока о нем говорили ораторы. Это был плач из запредельного. Это были невысказанные слезы художника, чья жизнь была всецело отдана искусству.

Так сложилось, что художник, чье творчество выстроено из непрерывного диалога с европейской культурой, только теперь, возможно, будет представлен на Венецианской биеннале.

Время все расставляет по своим местам. И это мы видим на примере его жизни, на наших глазах обретающей легендарное значение.

На открытии говорили о том, что Хальфин, презрев все «человеческое» в себе, сумел достичь в своем искусстве такого потрясающего результата, ценой каких жертв и усилий, знает только он сам.

Его работы светятся так же, как светятся его удивительные глаза. И это может почувствовать самый неискушенный зритель, которому неведомы понятия и термины, из которых вырастало и которое порождало само его искусство, такие как «прибавочный элемент» или «пулота».

Мне вспоминается текст Владимира Стерлигова из его манифеста о том, что он, прежде чем подходить к живописи, призывал в себе культивировать чистое дыхание, основанное на сознании верующего человека. И хотя Рустам считает себя атеистом, он, безусловно, обладает этих дыханием.

Эпатаж никогда не был целью его искусства, как это было сказано в одной из наших бойких телепередач. А было лишь стремление поймать истину, которая, возможно, существует вне рамок субъективности.

— Как все начиналось, Рустам?

— Я начинал с Корбюзье. Его слова о том, что через один натюрморт можно передать идею всего мира, стали ключевыми для меня и моего творчества. Я начинал учиться в Алма-Ате и на третьем курсе перевелся в Московский архитектурный институт.
Мое настоящее увлечение живописью началось в 1985 году. Я только что приехал из Ленинграда, где занимался под руководством Геннадия Зубкова по системе Стерлигова. Вернувшись в Алма-Ату, начал проводить занятия прямо у себя дома. Это же нормально. Ходили и Боря Якуб, и Саша Ророкин, и Аблай Карпыков, и Назипа Еженова. Была определенная программа, выработанная Стерлиговым с 1926 года в ГИНХУКе.

Методика была отработана. Три способа формообразования: деление, формовычетание, форма делает форму. Если Стерлигов брал за основу своего творчества чаше-купольную систему, основанную на христианстве, то мне хотелось бы взять за основу культуру кочевников и создать нечто свое. И я уже знаю, что можно взять за ее основу. Но я хотел бы подчеркнуть, что меня волнует не противопоставление, а соприкосновение этих традиций и взаимное дополнение друг друга. Если Стерлигов брал сакральный, подчеркиваю, купол, то у нас юрта, обычный дом кочевника. А понятию чаши в его чаше-купольной системе у нас соответствует пиала.

— В основу этой выставки привезены работы, которые долгое время находились в Москве. Кто же сумел-таки вернуть их автору?

— Владимир Филатов, наш герой.

— Из каких работ или серий сложилась эта выставка?

— Здесь есть несколько сильных вещей. В частности, три работы из серии «В честь Веласкеса». Я даже такую выставку хотел сделать в Москве, но не успел. Здесь я умудрился переплюнуть даже Пикассо.

Если в первой работе из этой серии мы еще видим инфанту и придворных дам, то во второй уже все растворилась, остался лишь намек на силуэты и занавес. Здесь нет ни инфанты, ни придворных дам. Третья же работа являет нам пример почти полного исчезновения. Все свелось лишь к двум тонким и абстрактным цветным линиям.

— Почему Веласкес?

— Магия его искусства велика.