«Московский «дворянин», вернувшийся в Казахстан по зову сердца»: Беседа о жизни с искусствоведом Курманом Муратаевым

Наша беседа проходит в музее КазНПУ, где выставлены работы педагогов этого учебного заведения, и Курман Калиевич, колоритный и чрезвычайно интеллигентный мужчина, с увлечением говорит об экспонатах выставки — работах своих коллег. Нам все же удается сменить тему, и наш собеседник уступает, хотя его больше увлекает история возвращения в Казахстан Тайказана. Под нашим нажимом, с некоторой неохотой, как и все скромные люди, Курман Калиевич начинает рассказывать о себе и о тех людях, которые повлияли на него и на его выбор профессии. 

Бабушка и айран на ковре

«Моя бабушка по линии матери, да и сама мама были мастерицами. Бабушка передала маме свои знания, но той было некогда — на ней было хозяйство. А бабушка, как я помню сызмальства, была уже в возрасте, но занималась ковроделием. Там была особая технология — она делала текеметы (казахский ковер с цветным узором, получаемый путем прессования войлока разных цветов) и сырмаки (ковер, который создается из кусков войлока разных цветов с помощью мозаичной техники). И когда она занималась изготовлением ковров, она меня увлекала в этот процесс. Она делала воронку, готовила ведро или полведра айрана, и когда она держала эту воронку в руках, просила, чтобы я ковшиком наливал айран в эту воронку. И она, безо всяких эскизов, — а сырмак в размерах примерно два на три метра, — начиная с края, вела эту линию через все полотно. И когда густой айран высыхал, получался белый рисунок. Я наблюдал за этим процессом, — а на это уходило часа два, а то и три, — и она всегда приходила к другому краю ковра и идеально точно к углу. Конечно, то, что я видел, на меня сильно повлияло».

Когда густой айран высыхал, получался белый рисунок

Дед-шаман и налоги, брошенные в реку

«Мой дед был шаман и зергер, то есть, мастер-ювелир. Обычно так и происходило — шаманы часто были зергерами, они эти два занятия совмещали, сочетали, как дополняют друг друга сакральное значение огня и солярный (солнечный) культ. И это очень контрастирует с нынешними культами — поклонение деньгам, личностям. Наши предки были очарованы другими материями, они культ воспринимали в другом значении — культура. И мой дед был шаманом, а страна, как вы понимаете, была уже атеистической, советской, да и раньше, когда пришел ислам, на этих людей уже были гонения, как на язычников. И дед очень редко, только когда его сильно просили, занимался лечением. Одновременно он был известным зергером, и мы сохранили до сих пор те вещи, которые он делал — серьги, браслеты, они в нашей семье, как память. 

Все это происходило в ВКО, в ауле близ Зыряновска (ныне город Алтай), и кто-то из соседей сообщил в органы, что дед занимается ювелирным делом и не платит налогов. Налоговики пришли с проверкой, конечно, но дед объяснил, что за изготовление полного комплекта свадебных украшений для невесты его поддерживает продуктами семья, заказавшая эти ювелирные изделия. И за комплектом обращаются заранее, примерно за год до даты торжества, и в течение этого времени его и обеспечивают, например, согымом. А денег он не берет. Ну, и когда ему не поверили и вновь приехали с проверкой, он собрал все заготовки, камни, все инструменты, и позвал с собой этих налоговиков. Они вышли за аул, и дед чемоданчик со всем этим добром выкинул в речку бурную и сказал: «Вот вам мой налог». И много лет, почти до 1956 года примерно, он не занимался больше ювелирным делом. И уже приближаясь к концу своего пути, он решил приобщить меня к ювелирному делу — соорудил во дворе кузницу небольшую, изготовил меха. Однажды сказал мне сделать браслеты для сестер, но серебра не доверил, а дал мне консервную банку. И я нарезал эту банку на маленькие полоски, потом чеканил их, делал узоры, орнамент, шкурил поверхность. Так успел два-три браслета сделать. И через год-полтора он ушел. Но, конечно, и дед на меня сильно повлиял, как и бабушка».

Кто-то из соседей сообщил в органы, что дед занимается ювелирным делом и не платит налогов

Сложный выбор — петь, рисовать или стрелять

«В школе я всегда рисовал, и там меня за это даже на первых порах наказывали — давали по рукам. Но потом сообразили, что из этого можно извлекать пользу, и я рисовал для школы таблицы по ботанике, географии, зоологии, другим предметам.  Спустя какое-то время, в пятом классе, я узнал, что в городе, в доме культуры «Горняк», есть изокружок. И я решил туда начать ходить. Там преподавал выпускник алматинского художественного училища Александр Романович Ткачев — мой первый учитель по рисованию. И он сказал мне: «Рисуй, Курман, как бог тебе на душу положил, я тебе ничего подсказывать не буду». И поставил розет (фрагмент архитектурной детали). Дал мне бумагу, и я сел рисовать. Мольберт, карандаш, особый запах студии — все это на меня произвело сильное впечатление. Другие ребята рисовали портреты, изображали гипсовые головы. А я начал с края листа, как моя бабушка делала, рисовать, вел к центру и дальше, потел, часа два старался. А учитель, который за мной наблюдал внимательно, подошел и говорит: «Курман, тебе бы шелковые платочки рисовать». Я сначала подумал, что это комплимент, но другие ребята меня в чувство привели. Да и сам Ткачев потом объяснил, что нужно строить вертикаль, горизонталь, соблюдать ширину, высоту, масштаб. Всему этому мой учитель меня потом и обучал.

«Курман, тебе бы шелковые платочки рисовать»

А еще я параллельно пел — ходил в хоровой кружок, был солистом хора, даже выступал на сольных выступлениях самостоятельно. Еще и дома по хозяйству успевал — чистил курятник, коровник, поливал огород. Вообще я уверен: когда много делаешь — много успеваешь. И родители в строгости нас держали: когда соседские дети собирались в кино, — а уже в кинотеатрах шла «Великолепная семерка», — я пытался отпроситься у отца, и он всегда говорил, что еще не сделано то и это. Я так на него злился, а потом с годами понял, что он все правильно делал — праздность портит нас, хотя мы этого не замечаем порой. В общем, я трудился, ходил в разные кружки, побеждал на олимпиадах — тогда проходили такие ежегодные весенние олимпиады художественной самодеятельности среди школьников — и городские, и районные. Практически всегда я занимал призовые места. И вот, примерно в 1964 году, когда я учился в восьмом классе, приехали товарищи — целая комиссия из Алма-Аты, из консерватории, на одной из олимпиад они послушали мое выступление, и им понравился мой голос, слух. Мне предложили бесплатно учиться в музыкальной школе-интернате. А у нас была многодетная семья, отец — участник ВОВ, инвалид второй группы, у него пенсия была 49 рублей, а бабушка получала 10 рублей пенсии. В общем, я поговорил с родителями, когда отец услышал, что учеба, как и проживание с питанием, будут бесплатными, сразу дал отмашку — «езжай, Курман».

Праздность портит нас, хотя мы этого не замечаем порой

Но когда я рассказал все своему учителю, Александру Романовичу, он подумал и сказал: «Курман, что ты говоришь! У тебя сегодня голос есть — ты поешь. А завтра ты простудился, у тебя голоса нет, что ты будешь делать? А рисовать ты будешь всегда!». И, таким образом, он отговорил меня. Похожим способом он отговорил меня от поступления в Суворовское училище. Я поговорил с Ткачевым, и он сказал: «Курман, что ты говоришь! Вся страна, весь мир, пережили страшную войну, все разоружаются, все говорят про мир во всем мире, а ты хочешь стать военным и стрелять...». В итоге после восьмого класса я поехал в Алма-Ату поступать в художественное училище, которое Александр Романович сам и закончил».

Разгрузка шин из Шымкента на вокзале и стрельба на дежурстве  

«Поступать в училище я поехал на общих основаниях, на свои деньги. Конкурс был человек шесть на место. Вообще художественное училище Алма-Аты было очень известным и входило в первую пятерку лучших училищ в СССР, а их всего было в каждой республике по два-три. И при нашем училище, которое еще носило имя Гоголя, было театральное отделение. Ну, и как только поступил, чтобы не напрягать родителей, стал искать работу. Сначала, благо, был крепким парнем, разгружал вагоны на вокзале «Алма-Ата — 1», часто грузили шины из Шымкента, там был шинный завод. Выручал я рубля по 2, а то и по 3 за несколько часов вечерней работы.

Потом устроился сторожем — пришел сам во вневедомственную охрану, и они сразу взяли меня. Смена — 8 часов, одну ночь отдежурил — две ночи дома. И я там мог по ночам заниматься, рисовать, но я не спал там никогда, сохранял бдительность. Я прошел инструктаж, и они определили меня на стройку нынешнего Проектного института, охранять стройматериалы, на Абылай Хана-Макатаева, а тогда это были проспект Коммунистический и улица Пастера. После смены шел на занятия. Зарплата была у меня 60 рублей, большие деньги по тем временам. Да еще и стипендия — 20 рублей. Из общежития я со временем ушел — слишком там было шумно и беспокойно. Стали снимать квартиру на Ауэзова-Сатпаева, почти подвального типа — нас было 9 человек, и платили мы по 10 рублей. Но, в целом, жил я по тем временам очень даже неплохо, мог себе позволить посылать домой подарки… Себе покупал краски, бумагу. Однажды на дежурстве ночном пришлось даже пострелять — а нам выдавали помимо свистка, еще и винтовку. Какие-то ловкачи подъехали на грузовике и проникли на территорию стройки института, огороженную забором, с фонарями по углам, и уже бросали доски своим подельникам на машине. Когда я — строго по инструкции — выстрелил в воздух — воры испарились».  

Однажды на дежурстве ночном пришлось даже пострелять

Алма-Ата шестидесятых и диван, на котором спал режиссер Эйзенштейн

«Население Зыряновска в те годы, когда я уехал в столицу, составляло примерно 62 тыс человек, а Алма-Ата, куда я приехал, была несравненно больше и заселеннее — под 400 тыс человек. Алма-Ата в шестидесятые переживала свой расцвет: уже Оперный театр был построен, театр Ауэзова, троллейбусы, фонтаны, яблони на улицах цветут — неизгладимое впечатление город производил.

Алма-Ата в шестидесятые переживала свой расцвет

Когда я поступил в училище, я жил некоторое время у матери своего учителя — Марии Никифоровны Ткачевой, на Шагабутдинова и Толе би (тогда ул. Комсомольская), и я ехал туда в первый раз на трамвае. И, когда кондуктор объявлял остановки, он сказал, как мне показалось: «Следующая остановка — Муратаева». «Вот это да, тут, в столице, даже знают, когда кому выходить», так я подумал, как я помню. Ну, а потом, когда я общался с Марией Никифоровной, она мне сказала: «Я тебя разочарую, друг мой. Это улица Муратбаева, великого комсомольца, Гани Муратбаева. А она, как ты уже знаешь, расположена рядом с улицей Шагабутдинова». Потом она мне предложила устроиться на диване в одной из комнат и при этом как-то странно на меня посмотрела. Я на это не обратил внимания, честно говоря. А потом, утром, она спросила: «Ну, Курман, как тебе спалось?». «Отлично!» — говорю. «Ну, еще бы», — отвечает она.  А потом она рассказала, что на этом диване несколько месяцев спал известный режиссер, великий Сергей Эйзенштейн, когда гостил у них дома. Во время войны киностудия «Мосфильм» была эвакуирована в Алма-Ату и здесь продолжала снимать фильмы. А актеры и режиссеры первое время были расквартированы в домах у знакомых.  Конечно, я был сильно удивлен этой новостью. Она сама была заслуженным учителем Казахстана, а ее муж учился вместе с Сергеем Образцовым — руководителем и режиссером Театра кукол в Москве — и работал на Мосфильме художником, так что, по приезду в Алма-Ату, он и поселил Эйзенштейна у себя в квартире».    

Москва. Высоцкий. «Студент из Казахстана» в театре на Таганке

«Конечно, после окончания училища я хотел продолжить учебу, но в Алма-Ате не было художественного ВУЗа. Я приехал домой, предъявил диплом отцу, тот позвал всех родственников, зарезали барана, устроили той, отметили, как следует. На следующий день я ему поведал, что хочу учиться дальше, на что он возразил — «сынок, так ведь мы только отпраздновали получение твоего диплома». «Да и потом, я думал, что ты будешь мне помогать — работать, зарабатывать, семью нашу поддерживать». Ну, я ему и объяснил, что это только среднее образование, а я хочу получить высшее. И если я поступлю, я буду помогать и каждый месяц присылать деньги. И, таким образом, уговорил отца и поехал в Москву. Выбор был такой — Суриковское или Строгановское училище в Москве. И если у нас был конкурс 5-6 человек на место, то там было уже человек 15-16. А я учился в Алма-Ате на оформительском отделении, что было ближе к дизайну, хотя такого слова раньше не знали, а знали «художественное оформление». У меня была дипломная работа «Музей истории Казахстана», это было огромное такое полотно — роспись метров 27 в длину, начиная с каменного века и заканчивая полетом Гагарина, И я выбрал Строгановское — это было ближе мне и моей специальности. А до этого, в 1969 году, училище отправило студентов 4-го курса в Москву, чтобы мы могли походить по музеям, ознакомиться с культурными и художественными объектами, ВУЗами, и все это было для нас бесплатно — такая была ежегодная практика для четверокурсников. А я себе составил план на эту поездку, и там первым в списке было — увидеть Высоцкого и побывать в театре на Таганке. Уже вышел фильм «Вертикаль», и уже многие не просто Высоцкого знали — он буквально гремел по всей стране. И я его увидел.

Первым в списке было — увидеть Высоцкого. И я его увидел

В то время я уже знал, что в каждом театре существуют контрамарки — билеты на откидные, дополнительные места. Уже в подземке стояли люди и на платформе и на эскалаторе, спрашивали лишний билетик на спектакль. Но это меня не остановило, конечно, хотя на поверхности уже образовалась толпа огромная перед театром — люди приезжали не только со всего Союза, но и из Праги, Варшавы... Ну, а я обошел здание, нашел служебный вход, там несколько людей внутри было, включая вахтершу. Меня остановили, но разрешили постоять немного, дождаться, как я им сказал, одного человека. И вот я стою, не знаю, на что надеюсь, как в полусне. Стою минут пять, десять, хотя мне кажется, что прошла уже вечность… И вдруг слышу, что по лестнице спускаются двое мужчин, и сразу узнаю Высоцкого в одном из них — по его хрипотце, по уверенному голосу, по его баритону… У меня сердце забилось, я вытащил свой студенческий билет и затараторил, что я студент из Казахстана и мечтаю попасть на спектакль Высоцкого. Высоцкий остановился, обернулся, не расслышав, и сказал «чего-чего?». А я опять тараторю, повторяю сказанное. Владимир Семенович усмехнулся и говорит: «Ну, подойди к администратору, скажи, что ты студент из Казахстана».  И уходит к человеку, который шел с ним.

Владимир Семенович усмехнулся и говорит: «Ну, подойди к администратору, скажи, что ты студент из Казахстана»

И я больше ничего не слышу, и бегу наружу, к этому окошку, пробиваюсь сквозь толпу, давлю… Не знаю, как, но дотягиваюсь до этого маленького проема, кричу, что я студент из Казахстана. И, к моему удивлению, уверенной рукой кто-то в окне властно, я бы сказал, забирает из моих ладоней мой студенческий и спустя какое-то время возвращает его. Толпа выталкивает меня, уносит от окна, но я не обращаю на это внимания. Бегу под фонарь, открываю свой билет и вижу там синюю контрамарку, на которой написано  «Студенту из Казахстана».

А в этот вечер шел спектакль «О том, как господин Мокинпотт от своих злосчастий избавился». И я на него попал. Три дня я ходил в театр на Таганке, и всегда мне удавалось попасть внутрь и побывать на одном из спектаклей с участием Высоцкого. Правда, я сменил тактику и высматривал людей, которые ждали кого-то, но те не приходили. И я у них покупал билетик. Увидел «Антимиры» по Вознесенскому, «Мать» по Горькому. Везде играл Высоцкий. Это было счастье — видеть его на сцене, человека, выхваченного из темноты лучом прожектора. Сидящего на стуле, одного, напротив зрителей, с одной гитарой и своим потрясающим голосом и талантом».

Я — московский «дворянин»…

«Я поступил в Строгановское, хотя там был приличный конкурс. Были квоты для республик, но сами москвичи эти квоты и использовали. Во-первых, Москва — это государство в государстве, а во-вторых, там всегда хватало заслуженных и народных актеров, деятелей, у которых были дети, и которых надо было в художественные ВУЗы пристроить, чтобы династии продолжались. Сразу же начал думать о том, чтобы работать, и в октябре, на Старом Арбате, в театре Вахтангова устроился дворником. Меня приняли охотно, я оформился и пять лет работал там, пока учился. Сразу мне дали угол — крышу над головой, чтобы я не тратил время на дорогу. Утром часа в четыре встаешь и сразу убираешь снег, чистишь ото льда улицу. Но никаких удобств не было — ни отопления, ни горячей воды, ни электричества. Но я как-то адаптировался. Нежилой был дом уже в то время, бывшее общежитие. Там когда-то жили Ульянов, Лановой, другие актеры, которые стали народными артистами, получили свои квартиры, съехали. Но у меня было свое помещение — и как студия, в том числе. Я был счастлив, честно говоря — это было настоящее сакральное место, почти мистическое.

Это было настоящее сакральное место, почти мистическое

Среди местных были удивительные персонажи, в том числе, Гриша — он был с серьезными физическими отклонениями, но он был подпольным коллекционером и арт-дилером. Собирал по ночам на мусорках выброшенный антиквариат и находил настоящие шедевры, порой бесценные произведения искусства. У него был целый набор специальных крюков, которыми он ловко орудовал, несмотря на свои недостатки, а также папки, сумки. Находил он картины, гравюры, подсвечники, иконы. Сам же их потом реставрировал и продавал. Я тоже немного этим занимался с его подачи, собирал и восстанавливал старинную мебель, которую прямо в центре города выбрасывали. Кое-что я сохранил до сих пор, и когда гости спрашивают — откуда это, так и отвечаю — с Арбата. А когда интересуются, как я там оказался, то я отвечаю: я — московский «дворянин». От слова дворник…».

Я — московский «дворянин». От слова дворник…

Химвойска и химия отношений

«Я отправился служить весной 1976 года, в мае. Военной кафедры не было в Строгановском, поэтому я служил рядовым. Призвали в Казахстане, а служба моя проходила под Ленинградом, в деревне Ропша, в части, относящейся к войскам химической защиты. Я был химиком-дегазатором, и если бы в то время случилась авария, подобная Чернобыльской, нас бы первыми послали туда — бороться с радиацией и так далее. Эта деревня Ропша меня сильно интересовала — и историей своего происхождения, и самим названием. Как я узнал, она имела отношение и к варягам, и там в свое время Петр Первый построил первую загородную резиденцию и затем подарил ее князю Меньшикову за какие-то заслуги в приступе небывалой доброты. Наши казармы располагались в бывших конюшнях царских, отреставрированных, конечно.

Наши казармы располагались в бывших конюшнях царских

Еще раньше, в 1975 году, по окончании Строгановского, по распределению меня направили в Казахстан, а уже наше министерство культуры меня определило в поселок под  Целиноградом — нынешней столицей нашей, Нур-Султаном, на фарфоровый завод. Работал там художником — эскизы рисовал, создавал сервизы, скульптуры. Помню, что мы делали огромный сервиз чуть ли не на 300 персон для нашей делегации, которая отправлялась в Москву на XXVI съезд Компартии. И эти мои работы уже выставлялись по миру — в Турции, Австралии, Польше, ГДР, других странах.     

И самое интересное — до армии я успел жениться. Когда я работал дворником в театре, я познакомился с декоратором — Лилией Харитоновной Сорокиной, у нас стали развиваться отношения, а потом уехал в Казахстан — работать на фарфоровом заводе. Своего рода разлука. А я месячный объем работы на заводе выполнял за неделю, и с директором завода, у которого фамилия была Миленький, — да и сам он был очень приятным человеком, — я договорился, что смогу ездить в Москву и видеться с Лилией Харитоновной. Приближалась служба в армии, а нам надо было регистрировать свои отношения. А когда мне было 13 лет, и я уезжал в Алма-Ату, отец мне сказал строго — «балам, на какой угодно девушке женись, но только, чтобы она была казашкой». И у меня эта установка сидела в голове. Я решил поехать домой и поговорить с отцом, чтобы получить его благословение и согласие. Удивил маму своим внезапным приездом, и она сразу поняла, что дело особое. И взяла на себя эту миссию — поговорить с отцом. Она-то понимала, что главное — это чтобы невестка была хорошим человеком. И только на следующий день, за ужином, отец заговорил со мной на эту тему. И я услышал: «Когда-то я сказал тебе такие слова… Теперь считай, что я их тебе не говорил». Я вскочил, побежал на телеграф, успел отбить телеграмму Лилии Харитоновне и сообщил, что бата я получил, и мы можем жениться…

«Балам, на какой угодно девушке женись, но только, чтобы она была казашкой»

В марте мы устроили свадьбу, провели ее в Москве. Приехал мой отец, старшая сестра, другие родственники. Пришли наши друзья, сокурсники, коллеги супруги, люди, которые нас знали. Была Нина Русланова. Были тесть, теща. Отец Лилии Харитоновны, как и мой отец, тоже воевал. Мы их посадили вместе, они сидели рядышком — на пиджаках планки орденов, медали. И вот, когда начали разливать шампанское, не успели произнести ни одного тоста, видим, что оба наших ветерана плачут. Мы испугались, но потом выяснили, что они разговорились между собой и поняли, что они воевали в одной части на Калининском фронте. Они оба помнили командира части, помнили всех комбатов пофамильно, помнили еще много чего, так что на них нахлынули воспоминания, и они не сдержали эмоций. В общем, до Польши они дошли вместе. Почти ровесники они были, только мой ата старше был на пару лет».

Наши отцы воевали в одной части на Калининском фронте

Квартирный вопрос, который никого не испортил

«После свадьбы у нас такая картина — моя супруга в положении, я иду к руководству театра и прошу их выдать нам хотя бы комнату в коммуналке, чтобы я спокойно ушел в армию. А меня, конечно, все знали — шутка ли, пять лет проработать дворником, и мне все говорили потом — «после вас таких дворников больше не было». А театр Вахтангова был режимный, на особом положении, и когда были делегации, важные гости, меня вызывали и знали, что я не оставлю ни пылинки, ни соринки, все просто блестело. Да и жена работала штатным декоратором. И дали нам комнатку в коммуналке, где обитало 7 семей, и там мы получили свой угол.

А я уже служу, и ко мне приходит телеграмма — умерла одна моя родственница в Казахстане. Меня отпускают на побывку, и еще за хорошую службу — а я рисовал еще и плакаты, портреты командиров, — увеличивают мне время отпуска. А в это время, в Москве, в роддоме Грауэрмана, где родились Высоцкий, Булат Окуджава, Андрей Миронов, родился мой сын — Найман. И моя жена, Лилия Харитоновна, подала заявление, чтобы оформить и прописать родившегося сына в нашей комнате, и получает документы, которые гласят, что эта комната — не временная, а постоянная прописка в Москве. Получается, что в райисполкоме узнали, что я служу, только родился ребенок, а сама мама — кормящая и работает в театре, то пошли нам навстречу и сделали такое доброе дело. И после армии я приехал в Москву в свою комнату. Поступил в аспирантуру в Строгановском. Устроился на работу в мастерские монументального искусства. Защитил диссертацию спустя четыре года, и меня оставили преподавать.

Оказалось, эта комната — не временная, а постоянная прописка в Москве

Потом у меня родилась дочка — Дина, и я опять пошел к начальству, подал на расширение, потому что было такое правило — разнополые дети должны проживать в разных комнатах. И мне пошли навстречу — дали 2 комнаты в 3-комнатной квартире на Маяковке, и с нами, в 3-ей комнате, жила пожилая женщина, которая вскоре решила переехать в дом престарелых, хотя мы всегда ей помогали, готовили горячее, брали продукты для нее. И так мы стали обладателями 3-комнатной квартиры в Москве, в одном из лучших районов города — 2 остановки до Красной площади. И все это произошло благодаря постановлению горисполкома о разнополых детях».

Неожиданный визит и возвращение к истокам

«И вот я закончил аспирантуру, стал кандидатом наук, стал выставляться, участвовать, и вот смотрите, какая демократия была среди интеллигенции: я — казах, но именно меня оставили на курсе преподавать. Одного из всех. Более того, заведующий кафедрой, который видел, как я работаю, говорит мне: «Курман, через год я выхожу на пенсию, так что мы тебя будем готовить на позицию заведующего кафедрой». Я, конечно, был не готов к этому — занимать такой пост в одном из самых престижных художественных ВУЗов всей страны.

Тема диссертации у меня была своя, то, что меня всегда грело, то, что я видел еще у бабушки в детстве — наши казахские мотивы. И моя диссертация была связана с художественными традициями в искусстве казахов. И тема эта трудно шла, в комиссии были разные люди, кто-то сомневался, что у кочевников может быть такая культура и искусство, о которых я говорил. Особенно у так называемых западников, сторонников европоцентризма. Не верили они, что кочевники — не варвары, и что в казахском орнаменте заложена модель мира, вселенной. И первую предзащиту я не прошел. Но во время второй я сказал сомневающемуся члену комиссии: «Если мы, кочевники, как вы считаете, не имеем своей культуры, корней, истории земной, то, значит, мы с небес спустились. Мы ангелы, судя по вашей логике. А на ангелов молятся». И все это я сказал негромко, деликатно, чтобы не обидеть никого. И так я прошел, защитил свою тему.

Не верили они, что кочевники — не варвары

А однажды, когда я был на занятиях, меня нашла наша лаборантка и сказала, что меня ищет человек из Алма-Аты. Я выхожу, вижу высокого, очень интеллигентного человека в очках. И этот человек, который обо мне уже много слышал и искал меня, сообщает, что «в Алма-Ате открылся художественный институт, и до нас дошли слухи, что вы защитились». И говорит дальше: «Нам не хватает своих кадров». Это был первый проректор этого ВУЗа — Уморбеков Байтурсын Есжанович, известный художник, профессор, заслуженный наш деятель искусств, и он приехал в Москву по своей инициативе, чтобы пригласить на работу меня. А я отвечаю, что у меня тут планы, идеи, впереди защита докторской. Что я уже член Союза художников, что я выставляюсь. И я не сразу принял это приглашение. Но потом приехали мои друзья, художники, с которыми я вместе учился, и которые всегда останавливались у меня. И вот мы с ними сидели на кухне, общались, я на гитаре пел и играл студенческие песни, со времен, когда мы занимались альпинизмом в горах под Алма-Атой. До четырех утра мы с ними сидели. И они меня взяли на слабо — «а слабо тебе, Курман, вернуться на родину? Неужели ты не патриот своей страны?». И задели такую особую струнку, что я сказал: «Все, еду, возвращаюсь». И утром от своих слов не отказался. Поговорил с женой, и мы решили поехать в Алма-Ату.

«А слабо тебе, Курман, вернуться на родину? Неужели ты не патриот своей страны?»

В 1985 году я стал работать в алматинском государственном театрально-художественном институте, и там я уже заведовал кафедрой несколько лет. А квартиру я получил на улице Панфилова, напротив Проектного института, который я в юности охранял, вернее, его стройку. В КазНПУ я работаю уже седьмой год, а до этого успел поработать 2 года и в Технологическом университете, и в Сымбате, где я вел руководство магистрантами у Балнур Асановой, известного нашего дизайнера-модельера. Но здесь, конечно, для меня больше свободы — там был только дизайн одежды, а здесь и народное искусство, и другие творческие сферы — живопись, графика, скульптура, керамика».

Тайказан, сохранение казахского этностиля и памятники за откаты  

«Мы можем сохранить нашу уникальность, и многие делают попытки сохранить наш колорит, наш уникальный стиль в одежде, в дизайне и к современным условиям их адаптировать. И мы можем акцентировать свои корневые культурные традиции и сохранять их, иначе мы в потоке глобализации и потери идентичности не будем конкурентоспособными. Мы не можем конкурировать с эксклюзивом от французских  модельеров или с массовым китайским производителем, и мы должны найти свою нишу, как мне кажется, и уже есть отдельные примеры. Но пока только отдельные, точечные, всему этому пока не хватает масштаба, повседневности. Так что, нам нужны имена, личности, нужен второй Димаш, который взял на себя миссию в плане вокала, музыки, и сейчас казахские народные песни слушают во всем мире. Такого же уровня должен появиться дизайнер одежды или художник, чьи работы смогут оценить на самом высоком уровне, и наш уникальный этностиль обрел бы второе дыхание.

Нужен второй Димаш - в искусстве

А если говорить про город, про скульптуры и памятники — это же страшная беда. Нет худсоветов, которые были раньше. Прежде чем сооружать памятник, объявляли конкурс, и комиссия выбирала лучшее предложение из нескольких десятков работ. А сейчас такое чувство, что заказчик просто передает деньги исполнителю, своему родственнику или знакомому, и тот предлагает любую, даже сомнительную идею, и воплощает ее в жизнь. Все это происходит, как понимают все, не без откатов. В итоге заезжие гастролеры получают большие деньги, не понимая специфики, не зная города и его истории. И что печально — таких примеров много.

Тайказан… В этом году, в сентябре, исполнилось уже 30 лет, как в мавзолей Ходжа Ахмеда Яссауи из Эрмитажа вернули Казан, или, как его называют в народе, — Тайказан. А еще в 1979 году я добился командировки в Эрмитаж для изучения фондовых материалов, а также артефактов и образцов искусства сакского и тюркского наследия. Я знал, что в 1936 году, несмотря на возражения старейшин, Казан был не самым честным путем вывезен в Эрмитаж для проведения Всемирной выставки исламского искусства. И я изучал вопрос возвращения Казана в Казахстан, но этот вопрос могло решить только руководство СССР. Во время перестройки мне было поручено подготовить письмо на имя президента СССР Михаила Горбачева от творческой интеллигенции Казахстана. В письме и было указано, что Казан был вывезен для его участия во Всемирной выставке 1936 года. Я также привел пример того, что вместе с крышкой, Казан использовался и в астрономических целях, по принципу маятника Фуко, учитывая, что СССР был страной официального атеизма. Письмо было подписано руководителями творческих Союзов Казахстана. И в итоге, в сентябре 1989 года, Казан был возвращен на свое историческое место, и ваш покорный слуга является свидетелем этого процесса. Интересной деталью является то, что благодарные жители Туркестана загрузили «КамАЗ» сухофруктами, орехами, дынями и арбузами» — так они отблагодарили сотрудников Эрмитажа за возвращение Тайказана».  

Материал подготовил Арнур Мамытбеков