Танцы с бубнами, вера в Аллаха и хиппи в СССР: О незаурядном художнике из Алматы

Его учителя в музыке: Джимми Хендрикс, Хари Прасат Чаураси, Устад Бисмилля Кхан. Из художников: Ван Гог, Ци Бай Ши, Нам Джун Пайк, Рустам Хальфин. Но самый главный художник — это Аллах, — говорит сегодняшний Абликим. Его жизненное кредо: «Быть здесь и сейчас и помнить о главном!»

Вот что говорит о нем его идейная сподвижница по «Зеленому Треугольнику», не менее известная казахстанская художница и поэтесса Сауле Сулейменова:

«Это кипарис. Таких людей очень мало. Он как цельный ствол дерева, и, может быть, его жизнь как-то старается искривить, но ствол достаточно мощен и не податлив. И все его искусство, и отношение к жизни цельно и неразрывно связано меж собой. И картины его такие красные, страстные, и вообще он по духу революционер». Он герой, по сути. Ему нужно было все время находиться в экстремальной ситуации».

Мой живой интерес к личности художника и человека — Абликима (тогда еще Бори) Акмуллаева пробудился на взрывной выставке 1992 года «Обратная сторона картин». Это была третья выставка независимой андеграундной арт-группы «Зеленый Треугольник».

Тогда я впервые увидела его, буквально вскипающую на холсте, яркую экспрессивную живопись, которая была не похожей ни на кого, по силе своей энергетики, впрочем, такой же, как и его яркая и самобытная личность. Особый импульс и интуитивный подход исходят от всего, к чему прикасается его большая, ладная и могучая рука.

— Абликим, расскажите, какие люди участвовали в вашем становлении?

— В 1982 году, когда мне было 17 лет, я был знаком с поэтом и переводчиком Игорем Полуяхтовым. Мы учились с ним в одной школе. Тогда он занимался языками и английской литературой, в то время как меня занимали психоделические эксперименты. Но я был хорошим слушателем и вечерами из своих «подвалов» попадал в его элитарность. Была такая тусовка: Миша Одношивкин, или попросту Майкл (он работал на Казахфильме и был спецом по киноаппаратуре), Саша Одноглазый (Сафронов), Юра Леонов - крупный меломан, поэт и хип. Он брал у Пита пласты. Пит — это мой алма-атинский гуру-хиппи, шиваит и предшественник художника Володи Петухова, которого он привез в Алма-Ату из Ангарска. Он был из хиппианской системы, которая существовала в СССР с конца 60-х и был сыном председателя союза писателей – Леонида Кривощекова. И он самый ключевой человек, который оказал на меня влияние. Помню и люблю его всегда!

Мой Париж – это та Алма-Ата 80-х, в которой я был знаком с такими значимыми для меня свободолюбивыми людьми, как Ларик (Илларион Морозов), как Серега Кононов, как Александр Мельников, это художник корейского театра, который научил меня общению с красками и кистями. Он говорил, если появляется вдохновение – бросай все и садись рисовать! Это и Дюша (Андрей Воробьев), Марина Витавская, Мультик (Сергей Витавский, родной брат жены Пита – Марины), который работал в союзе художников, в подвале которого я проводил много времени в своей бурной творческой юности. Он был для меня проводником в мире художественной жизни Алма-Аты того времени.

Я был постоянным зрителем выставок, проходивших в выставочном зале на втором этаже СХ, которого ныне уже не существует. Частенько я помогал ему развешивать картины и впитывал в себя жизнь и дух этого уникального здания на Панфилова, где находились мастерские художников. Свобода в каждом мазке работ Шарденова и Сыдыханова оставили особый след в моем сердце.

Это была андеграундная неформальная тусовка, обитавшая в подвале союза художников на Панфилова и в ДХВ (дирекция художественных выставок) на Мира-Джамбула, где всех нас объединяла любовь к свободомыслию, рок-музыке и независимому искусству, не признаваемому в то время. Мы были частью подпольной хиппианской системы, возникавшей в СССР еще в семидесятые годы.

Когда московские, ленинградские, прибалтийские, тбилисские и уфимские хиппари (как правило, это были дети из очень образованных, порой профессорских семей, сформированных в оттепельное время) собирались в Азию автостопом, они выбирали Алма-Ату по аналогии с Лос-Анжелесом. В их замусоленных блокнотах был адрес Пита: Грушевая, 53, находившаяся в районе компота. И многих из них уже нет в живых…
И я не знаю, сам, как я выжил! Пит мне говорил: «Ты в рубашке родился!»

— Как вы стали заниматься искусством?

— На помойке мединститута, где работали в то время мои друзья, валялись всякие списанные из употребления трубочки, краники, резиночки. А глаз у меня наметанный и из всех этих финтифлюшек я делал что-нибудь красивое, такие маленькие композиции. Просто брал и вдувал в это жизнь. А потом я увидел валявшийся остов стула. И тогда у меня забрезжила идея в голове сделать бубен самому. Сначала я спрашивал у разных людей, как это делается и наконец, понял. Я замочил кожаный кусок и бац! Обтянул, забил, расписал! Свой первый бубен я сжег в горах ночью, как Джими Хендрикс свою гитару.

В моем опыте рисования главным оказался совет Мельникова: «Боря, больше трех цветов не смешивай, а в остальном полная свобода!» Так я и поступал. Просто, когда рисуешь, попадаешь в такое состояние как будто сквозь тебя проект какая-то энергия, которая дается Аллахом. То же происходит, когда я играю на бубне. Жизнь моя была связана с горением. А в подсознании полыхало пламя. И я придумал новый вид искусства — горящую живопись.

— Самые знаковые места ваших встреч?

— Был такой период, когда мы своей коммуной жили в Алма¬-Арасанском ущелье в горах. В шесть утра я вставал, умывался в речке, спускался вниз и садился в автобус. Мне надо было каждые трое суток спускаться на работу. Тогда нельзя было не работать, потому что могли посадить за тунеядство. На нашем месте в горах, в первый раз на дудочке заиграл под звездами. Это было такое озарение. До этого у меня не получалось, я играл только на барабанах. А тут раз и заиграл на флейте. Это ущелье для нас было местом силы. Там были нами разрисованы всякие камни. Мы делали, какие то инсталляции. Это была такая связь с природой. Сейчас бы это назвали лэнд-артом. Вообще это было удивительное свободолюбивое время для меня!

— Такая своеобразная подпольная жизнь?

— Да. Я называл себя королем подвалов! Первый мой подвал, находился там, где я работал в бане «Арасан». Вечерами, когда начальство уходило, меня отпускали, и я шел в свой второй подвал Рухани (где впоследствии находился театр «Арт и Шок»). Там проходили выставки «зеленых» и до полуночи шло у нас общение под музыку CAN. Затем мы всей толпой перемещались в наш третий подвал – малую сцену Лермонтовки, где сторожем работал Славка Михеев. Так за сутки я обходил три подвала. А к утру снова набирал крупу и продуктами и опять поднимался в горы.

— Как вы познакомились с «треугольниками»?

— Их нашел Пит. После рок-концерта во Дворце Ленина он привел ко мне в каптерку толпу художников, из которых в будущем возник костяк «Зеленого Треугольника». Наша первая выставка («Андерграунд», Музей геологии, январь 1989-го), в которой я участвовал больше 30 лет назад, — это был поворот в моей жизни. Тогда это было бессознательно, первые порывы и опыты в искусстве.

Когда пришли оформлять экспозицию, я вызывал на подмогу своего друга Вадима Антабаева. У меня дома лежали мои объекты из сантехнических труб. Вместе с Вадиком мы поймали «Москвич» и загрузили в него железки. Затем через дорожную слякоть затащили на себе железные «цветочки». Заходим в геологический музей, а там уже ждут все наши: Петухов, Санабар, Мельников и другие стояли в нерешительности, и никто не знал, что же дальше делать?! Смотрительница тоже стоит растерянная. Я сказал: «Есть инструменты?». Он: «Есть!». «Неси!» И затем мы начали этими молотками и топорами лупить по коммунистическим стендам! Потом мы развернули эти стенды спиной к открывшимся стенам, на которые мы развесили наши абстрактные картинки. А в голове у меня ассоциация работает с флойдовскими молотками. Получилось очень символично.

— Расскажите про вашу историю с советским паспортом?

— В январе 1980-го в Алма-Ате я услышал новый альбом Пинк Флойд «Стена». Мой друг Игорь Полуяхтов в течение года работал над переводами стихов Роджера Уотерса к этому альбому. Я был первым его слушателем и под этим впечатлением впал в экзистенцию мистера Пинка. Поэтому в момент получения паспорта в 1981-м я, естественно подписался: Pink Floyd.

Моя школьная учительница сказала, что я поломал себе жизнь и меня ни в одно учебное заведение не возьмут и, тем более, не выпустят заграницу. Я был запрограммирован мистером Пинком. Это я осознал, когда стоял с налысо обритой головой перед судьей, оказавшийся в суде после своих психоделических экспериментов. Это произошло накануне моего 25-летия в 1989-м... За эти девять лет я хапнул жизни сполна. И когда в мой паспорт вклеили новую фотографию, я написал по примеру Sex Pistols: Hate Pink Floyd!

Но я не о чем не жалею. Напротив, благодарен флойдам за постижение ... А моя картина, на которую также повлияли стихи Уотерса, находится в коллекции нонконформистского искусства Нортона Доджа в Zimmerli Арт-музее в США.

— Как произошел ваш переход из живописи к видеоэкспериментам?

— Однажды, уже в новом тысячелетии, в Берлине (где мы моей супругой Зиттой участвовали в выставке среднеазиатских художников в Доме мировых культур), я увидел в одном из музеев современного искусства видеоинсталляцию Нам Джун Пайка «Будда». Меня это произведение очень зацепило. И как только у меня появилась камера, я стал видеохудожником. Я с ней и танцевал и бегал и прыгал. В общем, во всю экспериментируя и извлекая из нее удивительные кадры, из которых получался наш видеоарт. Так мы сняли свою (в нашем арт-дуэте ZITABL) первую трехканальную видеоинсталляцию «Азиатский маршрут», затем видео «Медиа-Айтыс», потом появился мой Пушкин-ремикс под названием «Узник», а после видео «Слепые», которые были показаны на выставках в Петербурге, Берлине, Париже Праге, Перми и Тбилиси.

Я думаю так, если у мыслящего творческого человека есть, что сказать, неважно, что у него под рукой: кисти и краски или слова, камера или барабан, обрывки бумаги или холст, запотевшее стекло или песок на берегу озера. Сигнал, исходящий из глубины вдруг просится наружу и обретает какую-то форму! Мастерство в том, чтобы этот миг не упустить. Потому что все вокруг нас – это чудо, созданное Всевышним!

— Расскажите о ваших корнях.

— Я родился в уйгурской семье. Моя музыкальность и тяга к традиционной музыке передалась через мои корни. Это ощущение окрыляет, а какие-то успехи или достижения — дело второстепенное. В 12 лет я остался без отца. Но его я в себе ощущаю все время. Мой отец Ибрагим в советское время, поймав на приемнике радиостанции из Синь-Цзяня, слушал мукамы и тихо плакал. И эта его эмоция живет во мне!

Моя мама была учителем. Она всю жизнь изучала «Коран». Если я в своей жизни прихожу к каким-то выводам и обобщениям, то мама подтверждает их цитатами из Священной книги. Чем больше ты прислушиваешься к своим корням, тем ближе оказываешься к правильному пути.

 Трагические события в Шаныраке, которые произошли 14 июля 2006 года , когда власть разогнала маленьких людей, бывших сельских жителей, в поисках работы и куска хлеба, хлынувших в города и, вышедших защищать свои лачуги, всколыхнули меня, и так появилась этот арт-объект на нашей выставке «Автопортрет на фоне всемирного потепления» в галерее «Тенгри-Умай».

Рустам Хальфин при наших встречах с ним говорил, что надо пользоваться тем природным материалом в своих работах, где ты живешь. И поэтому я поехал в Шынырак и купил там глиняно-саманные кирпичи, тыкву и шифер с соломой и сделал эту инсталляцию. А стихи пришли сами собой:

«Чиполино в Шаныраке
Домик Тыквы защищал,
А чиновник в акимате», — посвящено Арону А.

— Как появилась инсталляция «Стена Любви»?

— В поэзии Рождера Уотерса для мистера Пинка его отец, погибший на войне – кирпич в стене, мать – кирпич в стене отчуждения, школьный учитель – кирпич в стене, жена – кирпич в стене... И так он остается один на один перед собой в комфортабельном оцепенении.

Спустя годы, я просто понял, что мой отец – это любовь, моя апам – это любовь, мои учителя – это любовь, моя супруга – это любовь, моя дочь – это любовь. И так получилась «Стена Любви». Это мое послание Рождеру Уотерсу в далекую туманную Англию из солнечной Алматы.

Когда Абликим Акмуллаев узнал, что в соседней стране с флагом красного цвета притесняют национальные меньшинства, то он выразил свое отношение к этому в арт-объекте «Красная любовь к тюбетейкам». Красный фон полотна из фетра – это цвет флага соседней страны. На полотне – буквы английского слова LOVE. Внутри каждой буквы, очерченной палочками-чока, размещены разноцветные тюбетейки жителей Синьцзяня.

«Уважаемый Господин Председатель!
У вас такая красивая и добрая улыбка.
Пожалуйста, любите всех своих граждан
во всем разнообразии их национальных культур!»

— Чем являются в вашей жизни барабаны и группа, в которой вы играете?

— Барабаны для меня — это окно в другое измерение. Это выход в открытый космос.

«Бугарабу» — это один из каналов, через который я пытаюсь соединиться с Главным! В общий саунд нашей группы я стараюсь привнести свое звучание и энергетику. Любое наше выступление — событие для меня. Барабаны и их вибрации — это мостик между телом и всем материальным миром и между более тонкими энергиями, которые я не могу описать.

Однажды, когда я оказался в мастерской со своим уйгурским дапом у нашего прославленного художника Абдрашита Сыдыханова, он сказал мне, что в суфизме есть такие барабанщики – баулы, и что надо стремиться к состоянию, когда нет барабана и нет барабанщика, а есть лишь ритм, пульс Вселенной. И это наиболее правильное движение в моем самопознании.

— Абликим, скажите, какое на сегодняшний день ваше «здесь и сейчас»?

— Раньше я пытался искать ответы на мучившие меня вопросы вовне. А сейчас понимаю, что нужно обратиться как можно глубже в самого себя и там искать ответы.

Мое творчество, каким было – спонтанным и необузданным, таким остается и теперь. Хотя процесс внутреннего осмысления и соприкосновения с внешним миром постоянно идет. Это и есть какое-то исключительное волшебство жизни, которое трудно выразить словами.

Фото из личного архива арт-дуэта ZitAbl