Павел Зальцман: Осколки разбитого вдребезги

Герои его картин – множественные и бесконечные людские фигуры с отрешенными и в то же время наполненно напряженными взглядами, устремленными скорее в глубь себя, чем вовне. Среди них, а большую часть жизни он прожил в Алма-Ате, в немалом количестве изображены и лица людей Средней Азии. Той Азии, о которой писал Блок.

Той Азии, что несет в себе печать загадки, целостности и цельности, уходящей натуры, фантасмагорично перемешанных (волей ли художника, волей ли судьбы) персонажей, среди которых и актеры, и дехкане, и обнаженные натурщицы, и чабаны, и клоуны, и дервиши, и строители Нового Мира...

Живописец, график, художник кино, поэт и писатель, заслуженный деятель искусств Казахской ССР Павел Яковлевич Зальцман родом из Ленинграда, где проходило его художественное становление и формирование. Он был учеником самого П. Филонова, общался с легендарными-обэриутами, работал художником-постановщиком на Ленфильме, в Алма-Ату он был эвакуирован с Ленфильмом в 1942 году. В 1942-1945 годах Зальцман был художником-постановщиком знаменитого ЦОКСа (Центральная объединенная киностудия — прим. автора). А с 1945-го – художником-постановщиком Алма-Атинской киностудии. В этом качестве им до 1985 года сделано более 22 фильмов. В 1948 последовало его увольнение с киностудии в ходе компании по борьбе с космополитизмом. Художник был поставлен на учет как спецпереселенец, но в 1953 восстановлен в правах.

В 1954 году Зальцман становится главным художником Казахфильма. Также преподает историю искусств на актерском отделении художественной школы при Алма-Атинской киностудии, затем на историческом и филологическом факультетах Казахского государственного университета, на режиссерских курсах при киностудии «Казахфильм».

О Зальцмане-художнике рассказывает его дочь Лотта Павловна Зальцман.

ЧЕМ ПРИШЛАСЬ ПО ВКУСУ ЮНОМУ ЗАЛЬЦМАНУ ФИЛОНОВСКАЯ ШКОЛА – БОЛЬШЕ ФОРМОЙ, ЧЕМ СОДЕРЖАНИЕМ?

В 1925 году Зальцманы переезжают в Ленинград. Там происходит формирование Павла как художника и писателя. К Филонову 17-летний Зальцман пришел сам, увидев в журнале репродукции работ с выставки «Мастера аналитического искусства» в Доме печати. Его поразили увиденные картины и суровый аскетизм жизни мастера. Однако он вернулся и, получив, как это было заведено у Филонова, первоначальные указания учителя о «сделанности», как основе утверждаемого им метода, присоединился к сильно поредевшей после недавнего раскола группе адептов. Его друзьями вскоре становятся Михаил Цыбасов, Татьяна Глебова, Алиса Порет. Ей Зальцман был обязан знакомством с Даниилом Хармсом, которое оказалось важным для его позднейшего литературного творчества.

Павел Зальцман в Ленинграде, 1925 г.

Зальцман остался верен школе и мастеру, пожалуй, менее, чем кто-либо из учеников, был зависим от Филонова. Он взял принципы, но интерпретировал их в соответствии со своей творческой индивидуальностью. Если Филонова интересовали мироздание и космос и место в нем человека, то Зальцмана привлекал, волновал и захватывал космос внутри человека. Но именно усвоенные методы Филонова – глубочайшая проработка формы и симультанность, передача живописными средствами не только цвета и формы, но и движения формы во времени дали ему возможность этот внутренний космос исследовать.

Образ человека, проникновение в его внутренний мир интересуют Зальцмана как писателя и художника. В едином живописном пространстве он соединяет реальные или вымышленные образы, каждый из которых – целый мир. Ментальность его образов оказалась не совместимой с тоталитарной системой, где масса, толпа уничтожает, погребает под собой индивидуальность.

Школа Филонова, знакомство с творчеством Обэриутов, Эрмитаж и Русский музей и, конечно, домашнее воспитание, как он сам неоднократно говорил мне, сформировали отца как личность. Сведения об его учебе в Ленинградском государственном институте искусств не соответствуют действительности. Эту легенду по необходимости придумал сам Зальцман, так как в годы тотальной отчетности, бесконечных анкет и проверок отсутствие диплома об образовании грозило полной безработицей и было совершенно недопустимо для преподавателя художественного училища, а потом университета.

РЕВОЛЮЦИЯ. ВОЙНА. ОТНОШЕНИЕ К СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

Советской власти боялись все. И стыдиться этого страха не надо. А вот тому факту, что некоторые люди, вопреки страху, продолжали сохранять человеческий облик, можно только удивиться. По своему воспитанию Зальцман очень хорошо относился к людям – коллегам по киностудии, Союзу художников, ученикам. Видел в человеке ту сторону, которая была достойна уважения, и на нее опирался в своих оценках.

Но время воспитало в нем осторожность. Слишком много исчезновений и смертей он видел. Слишком часто был свидетелем или жертвой подлости, зависти, которые, как правило, прикрывались громкими идеологическими цитатами. Он хорошо знал историю, понимал психологию человека, которая не меняется веками, не заблуждался насчет власти и конкретно характера тоталитарных правителей – Гитлера и Сталина. Хотя, разумеется, фактического размаха террор до поры до времени себе не представлял. Осознать масштабы помог ему Борис Сергеевич Кузин, близкий друг Мандельштамов, отбывавший ссылку в Казахстане.

По выходным отец отправлялся к нему на КИЗ, где он снимал комнату. Они часами разговаривали, читали друг другу стихи Хармса, Олейникова, Введенского, Заболоцкого. Говорили о любимых книгах и истории. Я всегда сидела за огромным письменным столом и перебирала странные и любимые предметы: крокодила – зажим для бумаг, пресс-папье, нож для разрезания листов и конвертов, разглядывала «Мир животных» Брема, а нередко и под столом с собакой. Отец практически никогда не оставлял меня одну, а когда они с мамой шли отмечаться в МВД как спецпоселенцы, то отводили меня к соседке или запирали.

Спасши друг друга и меня в блокаду и добравшись до Алма-Аты, родители были в постоянном страхе за меня и за себя, так как в любой момент могли быть угнаны еще дальше, в неизмеримо более страшные условия. Вот я и сидела тихо то на лекциях у папы, то в его комнатке – кабинете на киностудии, то у Кузина. Мне было 7-8 лет, и я знала, что об этих разговорах, о папиных стихах ничего и никому нельзя говорить. Но кое-что я все же запоминала. Эти два образованных и умных человека, понимая все, считали, что советская империя может длиться еще столетие.

 Зальцман с дочерью и женой, 1944 г.

А мое детство, несмотря на интуитивно воспринимаемый страх родителей, тесноту перегороженной комнаты в общежитии с громким названием Дом советов, было совершенно прекрасным. Отец каким-то удивительным образом редуцировал (свертывал) советскую власть и в своем творчестве, и в нашей комнатке. Мир нашей комнаты был совершенно иной, чем за ее пределами.

Здесь была наведена невероятная красота с помощью паласов на самодельных топчанах, сюзане и картин на стенах, книг на собственноручно сколоченных им полках. Он много читал мне вслух, но не советских авторов: Дефо, Свифт, Стивенсон, Сенкевич, Диккенс, Гауф, Андерсен, Ершов, Пушкин, Гоголь… Отец и сам писал мне сказки. Их и другие рассказы, написанные тогда, мы с мужем и дочерью потом издали в первой нашей почти самодельной книге «Мадам Ф». В комнате на полках на самом верху сохли его макеты к декорациям, которые после съемок доставались мне.

Я играла куклами, выструганными или сшитыми мне отцом. И каждая имела свою биографию: «Петька», «Адмирал», «Капитан», «Шикарная Чмара». Кубики были изготовлены специально для меня: ярко раскрашенные и позолоченные арки, колонки, сандрики, фронтончики, из которых мы вместе строили дворцы. К прочитанному отец делал аппликации и рисунки. На плитке в жестянке разогревался столярный клей, источая восхитительный и в то же время невыносимый запах. И был незабываемый вкус черного хлеба с луком и подсолнечным маслом, который мама приносила на единственный стол.

К моей школе отец относился настороженно. Часто утром он уговаривал меня: «Ты уже вчера ходила в школу, может, сделаем перерыв?» Со временем, к годам 14, эта двойная жизнь стала для меня все более проблемной. Приходилось часто менять школы. Так что школа не оставила во мне каких-то существенных эмоциональных следов.

Отношения с внешним миром, сиречь с советской властью, для отца были трудными. Его творчество как художника было практически не востребовано, а его тайная литературная работа могла обернуться катастрофой, если б стала известна. Мама вспоминала, как советская власть в лице разъевшихся чиновников в 1945 году приехала в Алма-Ату. Это была миссия помощи эвакуированным художникам. Родители голодали, и мама пригласила комиссию посмотреть работы на предмет закупки. Отец ставил холсты на стул один за другим и лица «авгуров» мрачнели. Заключение было такое: «У нас не богадельня, мы приехали помогать художникам». А ведь отец показывал «Ленинград.1940», «Автопортрет с Шемснур», «Тройной автопортрет», портрет Людмилы Глебовой, сестры художницы, «Пять голов».

«Ленинград.1940», х. м., Русский музей

В Алма-Ате он уже к маслу так и не вернулся. А графика началась в конце 50-х после десятилетнего перерыва. Вот и ответы на вопрос об отношениях с советской властью. В иерусалимском альбоме я написала, насколько смогла, подробную биографию отца, и вся она о существовании и выживании художника и писателя вопреки этой системе. Этот альбом финансировал Нурлан Смагулов, так что в Казахстане он должен быть.

Родители пережили страшный 1942 год и чудом выжили. Из большой семьи только мы трое. Блокадные стихи Зальцмана «Псалмы», наполненные ужасом, проклятиями Богу, отчаянием и надеждой, наряду со сценами из романа «Щенки» трансформировали этот страшный экзистенциальный опыт в поэзию и прозу высокой пробы. Книга стихов «Сигналы страшного суда», вопиющих о возмездии и торжестве справедливости, − это тоже ответ на вопрос о взаимоотношении творца с советской властью.

ЖИЗНЬ В АЛМА-АТЕ. СПЕЦПОСЕЛЕНИЕ И КОМПАНИЯ ПРОТИВ КОСМОПОЛИТИЗМА

На съемках фильма «Дочь степей», Или, 1954 г.

Спецпереселения целых народов продолжались с 1936 по 1951 годы. За это время 3,6 млн человек были репрессированы по национальному признаку, целые народы были полностью изгнаны со своих исконных земель в места принудительного проживания. Казахстан наряду с Сибирью, Уралом, Севером был постоянным местом переселения. Почти все народы 16 республик «счастливых и дружных» были представлены в Казахстане. Кроме того, в 1946 году многие немцы, проживавшие в Казахстане, были закреплены на местах без права передвижения.

Зальцман эвакуировался в Алма-Ату вместе с киностудией «Ленфильм». И здесь был «приклеен» как этнический немец. Речь о его высылке из Ленинграда шла уже в страшную зиму 1942 года. Было два вызова в комендатуру. С паспортом отца пошла моя мама, объясняла, что готовится эвакуация. Во второй раз комендант сказал, что если в три дня Зальцман не эвакуируется, то будет отправлен по этапу. Для отца этапирование было бы верной смертью: дистрофия уже почти обессилила его. Так что Алма-Ата была спасением. Спецпоселенцы и спецпереселенцы должны были ежемесячно отмечаться в комендатурах. Это было тяжелое и унизительное дело. Родители уходили, оставляя меня всегда со страхом, что могут не вернуться. Многое зависело от произвола конкретного начальника. Помещения для регистрации выбирались максимально отдаленные, очереди занимали много часов. Мать моего мужа, Елена Максимильяновна Зусманович, урожденная Голлербах, тоже была взята на спецучет и встречала моих родителей в этих «приятных» конторах. Их атмосфера хорошо передана в рассказе Зальцмана «Галоши».

В 1946 году к постоянной тревоге, связанной надзором МВД, прибавилась и новая. Началась многолетняя страшная акция борьбы против космополитизма.

После окончания Второй мировой войны, когда отпала необходимость в союзе с Западом, Сталин взял курс на разрыв всех культурных и научных контактов с капиталистическими странами, которые могли бы поколебать абсолютную уверенность в превосходстве советского образа жизни. Уже в 1946 году в постановлении ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград» обличались произведения, «культивирующие не свойственный советским людям дух преклонения перед современной буржуазной культурой Запада». Очень быстро создался в идеологии образ «внутреннего врага», и таковым был назначен «безродный космополит».

Впервые это выражение было употреблено Ждановым на совещании ЦК КПСС в январе 1948 года. Эту дату можно считать началом кампании по борьбе с космополитизмом. А к концу 1948 года эта акция, усиленная начавшейся борьбой с сионизмом, мутной волной захлестнула всю страну. В республиках к ней добавилась борьба с буржуазным национализмом. Вся это нанесло непоправимый вред культуре и науке страны. Волнами катились собрания, обличающие «низкопоклонство перед иностранщиной». Лучших, наиболее творческих, креативных людей увольняли с работы. Так были гонения на историков Маргулана и Бернштама, обвинениям в безродном космополитизме подверглись А. Жубанов и Х. Жумалиев, а обвиненные в буржуазном национализме К. Сатпаев и М. Ауэзов были вынуждены на время уехать в Москву.

К счастью, увольнение Зальцмана в конце 1948 года с киностудии «Казахфильм» не сопровождалось обличительными речами на собраниях, а для газетных обвинительных статей он был недостаточно яркой фигурой, но в ситуации спецпоселенства увольнение грозило не только голодом, но высылкой из города. Относились в киностудии к отцу хорошо и намеками дали понять, что именно «борьба с космополитизмом» является единственной причиной. Недаром вскоре после смерти Сталина отца пригласили вернуться на киностудию и вскоре назначили главным художником.

РАБОТА В КИНО. ОТНОШЕНИЯ С КОЛЛЕГАМИ

Как я уже говорила работа в кино — на Ленфильме, ЦОКСе, Казахфильме — была необходима и для заработка, и для социализации. Однако не случайно, начав 16-летним мальчишкой декоратором на Ленфильме, очень быстро поднялся до художника-постановщика, работая с такими режиссерами, как Егоров, Иванов.

На съемках фильма «Дочь степей». Зальцман слева, 1954 г.

В Алма-Ате Зальцман вполне вписался в национальную специфику кино. Он был очарован казахским традиционным искусством. Осмыслил его композиционную и колористическую структуру, что впоследствии дало ему возможность интерпретировать мотивы казахского орнамента для декорирования архитектурных плоскостей конструктивистских корпусов новой киностудии. Он с большим энтузиазмом писал эскизы юрт, доводя гуаши до совершенной законченности полноценного графического листа. А его декорации на натуре были поразительно красивы и романтичны. Натуру, то есть места для съемок тех или иных эпизодов, он выбирал лично, выезжая на долгие экспедиции в горы, селения, на пастбища. Там он находил и колоритные типажи, и заранее представлял мизансцены, кадры, ракурсы для будущих съемок. Отец был неутомим: поднимался на холмы, проходил километры по любой погоде, удивляя молодых ассистентов. Был очень общителен, если речь шла о профессиональных делах, делился знаниями и опытом. Вообще, очень симпатизировал думающей и работающей молодежи. Я в школьные годы много времени проводила с отцом на натуре, и в киноателье во время стройки декораций, и во время съемок, и это было мое самое прекрасное время.

Решат Кожахметов с супругой (слева), справа Е. Жангельдин (искусствовед, управляющий ДХВ, рядом с П. Зальцманом, наши друзья. Открытие выставки в зале Союза художников, 1977 г.

У него были хорошие отношения со всеми коллегами и на киностудии «Казахфильм», и в Союзе художников, но были и люди, близкие по духу. Прекрасно срабатывался с режиссерами, в частности с Е. Ароном, и особенно с Шакеном Аймановым, который охотно принимал его советы в постановке мизансцен. Восхищался он талантом актрисы, а потом и блестящей художницы Гульфайрус Исмаиловой.

Крепкие, уважительные отношения сложились у него и в Союзе художников. Уважение к процессу творчества как таковому делали его не критиком, а сотоварищем по творческому процессу, советчиком. Он умел смотреть и видеть потенциальные возможности художника. Творчеством ряда своих коллег он восхищался. Это был Сабур Мамбеев, Уке Ажиев, Айша Галимбаева, Алексей Степанов, Евгений Сидоркин. С четой Евгений Сидоркин и Гульфайрус Исмаилова его связывали не только профессиональные интересы, но и очень теплые личные отношения.

Я преподавала с начала 70-х годов в ряде художественных вузов, а с 1965 года осела на художественно-графическом факультете КазПИ. Сама начала писать о художниках, и в какой-то момент мне посоветовали обратиться к редактору, видно, чтоб привести в порядок поток сознания, который я выплескивала на бумагу. Редактором оказалась Баян Барманкулова, ставшая на долгие годы другом нашей семьи. Она была единственной слушательницей папиных рассказов, которые он поначалу выдавал за чьи-то. Потом она печатала под диктовку первые главы «Средней Азии». Пуританка по складу характера, она иной раз недоумевала над уж слишком натуралистическими фрагментами. Оказалась очень глубоким зрителем, заинтересованным слушателем, а потом и сама стала писать о работах Зальцмана.

Еще необходимо сказать о Валентине Бучинской, которая задумала и осуществила, несмотря на трудности, первый монографический альбом. Для нее эта была нелегкая работа, но, думаю, прекрасная школа, так как Зальцман в разговорах уходил глубоко от, казалось бы, конкретной темы, но давал сложнейшую теоретическую панораму культурных и художественных взаимосвязей. От его беспрерывного курения при напрочь закрытых окнах, думаю, Валя сходила с ума, но выносила все стоически и не жаловалась.

К отцу я не раз приводила студентов, в том случае если видела в них серьезный потенциал. Так познакомила Сашу Ророкина и Алешу Бегова. Бывало много молодежи. Искусствоведы Валерия Ибраева, Люда Долгушина. Помню тех, с кем я и сама приятельствовала. Мои и мужа очень близкие и родные друзья – архитектор Юрий Туманян и его брат Леонид Эдельман с женой Симой Маляр, тоже моей незабвенной подругой. Юра привел блистательного и загадочного Алана Медоева и архитектора, интеллектуала Алмаса Ордабаева. Они поразили отца большими фотографиями и чертежами мазаров и наскальных петроглифов. Они очень заинтересовали Зальцмана. Одно из самых поэтических мест в романе – описание мазара как символа борьбы деяний человека со временем в романе «Средняя Азия в средние века» – прямо перекликалось с этими фотографиями, которые всколыхнули воспоминания о поездках по Средней Азии. С Рустамом Хальфиным и Лидой Блиновой, которые работали вместе с Юрой Туманяном, близко не была знакома, чувствовала их потенциал и даже немного побаивалась и стеснялась своих интересов, которые тогда лежали в основном в плоскости подготовки к лекциям, хозяйства, болезней и учебы детей, и до высоких материй я не дотягивала.

Лота и Павел Зальцманы, 1980 г., Алма-Ата

Отвечая на вопрос о моих отношениях с отцом, мне надо было бы писать уже свою биографию. Потому что каждый час моей жизни до моих 45 лет, когда отец умер, мы были вместе. Он был моим учителем и воспитателем, хотя специально ничему не учил, и слепил меня, как оказалось, достаточно жизнеспособной. Я не была хорошим материалом, особых талантов у меня не было, но все, чем занимался отец, о чем он думал, от чего страдал и о чем мечтал, было мне известно и глубоко меня касалось. Я довольно рано поняла масштаб его личности, и мое огромное везение в том, что мой муж полностью был согласен со мной в понимании феномена Зальцмана. Без его поддержки и поддержки наших детей наследие отца, особенно литературное, не имело бы шансов найти зрителей и читателей. У нас семейный подряд. Мы продолжаем работать и убеждены, что так вносим свою посильную лепту в процесс возвращения и восстановления справедливости для целого поколения, в сущности, почти истребленной русской культуры, к которой принадлежал и Павел Зальцман.